Краткая биография
члена КП(б)У (апрель, 1919,
партбилет № 280655)
Николая Григорьевича Фитилева
(литературный псевдоним — Микола Хвильовий)
партбилет № 280655)
Николая Григорьевича Фитилева
(литературный псевдоним — Микола Хвильовий)
Мне в настоящее время 31 г. Родился я в селе Тростянце, Ахтырского уезда,
Харьковской губернии, в семье народного учителя. Отец мой, народник, мечтатель,
поклонник Михайловского, был в высшей степени безалаберным человеком. Этим я
объясняю то, что никто из его пяти детей (3 сестры, брат и я) не получил
образования, соответствующего, согласно тогдашним традициям, его социальному
положению. Брат мой был кузнецом, сестры не имеют диплома и за среднюю школу.
Что же касается меня, то здесь отсутствие так называемого образовательного
ценза объяснилось и моими индивидуальными особенностями: унаследовав от отца
мечтательность, я, поступив в Ахтырскую гимназию, должен был вскоре ее
покинуть: участие в так называемом украинском революционном кружке выделило
меня из среды остальных товарищей и моему отцу предложили перевести меня на
квартиру к местному жандарму. Я бросил гимназию, не получив аттестата и за 4
класса.
С этого времени начинаются «мои мытарства». Сначала я пытаюсь поступить в
экономию помещика Дурново (в то время мои родные жили в деревне Демьяновке,
Кублевской волости, Богодух. уезда, Харьк. губ.) в качестве чернорабочего,
чтобы вести тут среди батраков агитацию против существовавшего тогда строя
(результат воспитания отца-народника); потом, когда это мне не удается, я живу
некоторое время у родных, «шалопайничаю» — по словам местной сельской
интеллигенции, фактически — веду маленькую работу среди крестьян, выливавшуюся
в дискредитации царской фамилии. Вскоре об этом сообщено было местному
уряднику, и я должен был покинуть родных.
Будучи связанным только с ахтырским украинским кружком, революционность
которого выражалась только в чтении народнических рефератов, я должен был
самостоятельно решать свою судьбу. В то время мне было 16—17 лет. Но в то время
под идейным руководством отца уже проштудировал русскую классическую
литературу, в особенности народническую. И, естественно, прочитав Успенского,
Добролюбова, Белинского и т. д., я не мог не знать, что, кроме крестьянства,
есть пролетариат. К нему-то я и обратил свое внимание и — главное — свою
мечтательность, когда принужден был оставить село.
Без копейки денег я отправился в Донбасс. После недолгого времени скитаний
я поступил на Дружковский завод в качестве чернорабочего в котельный цех.
Первые месяцы я «приходил в себя». Завод меня, как и всякого новичка,
«оглушил». Когда же я свыкся с обстановкой, увидел, что в тысячном потоке
рабочих я затерялся и не способен проводить ту же идейную работу, о которой
мечтал на селе. С одной стороны, мое разнузданное воображение не мирилось с
маленькими результатами моей работы среди полуграмотных товарищей, с другой — я
понял, вернее почувствовал, что мои товарищи не всегда меня понимают. Тут
явился первый случай призадуматься над тем идейным багажом, каким меня наделил
отец.
Но этого не произошло. Я был очень молод (а по тому безграмотному
политически времени — в особенности), а судьба меня не столкнула с марксистским
кружком. В результате я бросил Дружковский завод. Поводом к этому послужила и
философия горьковских босяков: в то время я увлекся Горьким и его бродячей
Русью. Из Дружковки я направился на юг, к морю, по «босяцким этапам». Идейную
сущность этого периода моей жизни я могу характеризовать, как быстрое падение к
интуивному анархизму. Расшифровую: тогда я знаком был с анархизмом по одной
брошюре Бакунина, кажется, «Бог и природа» или что-то вроде этого. Очевидно,
быть убежденным анархистом я в то время не мог. Почти до объявления войны я
работал на Юге: в Таганрогском порту грузчиком, в кирпичном заводе, что возле
ст. Иловайской, подвозчиком, на Горловке — грузчиком кокса и т. д. Ни в одном
из названных мест я не уживался долго, потому что не мирился с существовавшей
тогда эксплуатацией труда, потому что, во-вторых, чувствовал себя одиноким и
меня тянуло к босяцкой вольнице.
Война и мобилизация меня отрезвили. К тому времени мне исполнилось 21г. —
год призыва. Я должен был идти на военную службу.
Из Ващенковских казарм, что в Харькове, в начале 1915 года, в наказание за
недисциплинированность, фельдфебель отправляет меня с маршевой ротой на действующий
фронт. Попал я в 325-й Царевский полк, который стоял на позиции в волынских
болотах, рядовым солдатом. С этого времени начинаются скитания по Галиции,
Польше, Буковине, Румынии. Бои, походы, вши, «лямка» пехотинца, — все это я
вынес физически, но морально это испытание меня надломило. Этот период своей
жизни я могу характеризовать как период полного духовного упадка. Ни о какой
идейной работе я уже не мог мечтать, потому что видел я только одну
безграничную «походную» дорогу, на которой поджидало меня бесхлебие, орудийный
гул и серая масса безличных людей. Только в 1916 году, когда я переведен был в
9-ю химическую команду рядовым «постоянного состава», мне пришлось столкнуться
с живыми людьми, и там я вдруг вспомнил, что я все-таки человек, а не заведенный
автомат. Первым живым человеком был питерский рабочий (фамилии его сейчас не
помню), который организовал что-то вроде кружка, где велась агитация против
войны. В это время мы стояли в голодной Румынии, и это способствовало успеху
агитации. Я принял активное участие в беседах. Шла подготовка к разложению
армии. Мы агитировали за отказ наступать.
Здесь, в Румынии, меня и застала революция. Здесь я был избран членом
полкового совета солдатских депутатов и вскоре — депутатом на армейский съезд
(армия 9-я ген. Личицкого). В Романе (Румыния) я столкнулся с армейской
украинской радой. Это обстоятельство послужило поводом к новому разладу в моей
невыкристализированной идеологии. Приехав в команду, я стал призадумываться над
вольностями Украины. На этой почве у меня с питерским рабочим было несколько
крупных разговоров, но поскольку большевики (а рабочий оказался большевиком) в
то время шли в контакте с украинскими партиями, добивавшимися государственной
независимости, я, беспартийный мечтатель, не порвал связи с названным кружком:
большевизм был мне близок еще и в особенности потому, что я его тогда понимал
как децентрализованную власть Советов. Вскоре я заболел (отравление газами) и
был отправлен в Кишинев, где, выйдя из госпиталя, принимал активное участие в выборах
Думы, агитируя за большевистский список. Эта деталь мне нужна для того, чтобы
сказать, что уже в то время я начал сомневаться в революционности украинских
национальных партий.
Попал я домой в конце 1917 года. Здесь я столкнулся в селе Миски Млинки с
известным украинским боротьбистом Заливчим. На его предложение вступить в
какую-нибудь партию я ответил, что в моей голове полная неразбериха, вести же
политическую работу среди массы я не отказываюсь. Я тут же приступил к
организации т. н. «спілок». Это, конечно, не были выдержанные большевистские
организации, но это были ячейки, противоставлявшие себя Центральной раде.
Работа в них велась неорганизованно, в главной Демьяновской «спілке»
(Богод<уховский> уезд, Рублевская волость) были, например, конокрады, с
которыми приходилось мириться, потому что работа по раскулачиванию куркуля
все-таки велась интенсивно. С тем большим рвением я принялся за это дело, что
мой меньший брат Александр (член КП(б)У, красноармеец корпуса Приймаки, погиб
под Перекопом) к этому времени возвратился домой на костылях с тяжелой раной,
которую он получил в Московском восстании против юнкеров. Брат работал в одной
из московских кузниц.
Тут меня и застал приход немцев. Я бежал в Харьков искать конспирации.
Здесь я поступил в союз безработных солдат. Работая однажды на ст. Основа в
качестве грузчика, я встретил одного из знавших меня урядников. Это принудило
меня скрыться. Проночевав несколько дней на Благбазовских рундуках, я, наконец,
нашел работу в бывшей Московской гостинице: меня приняли туда вторым дворником,
но и здесь я прожил недолго (кажется, около 2-х месяцев). В квартире, где я жил
с первым дворником, поселились гайдамаки. Произошла между мною и гайдамаками
перебранка, в результате которой я должен был бежать из квартиры и уже больше
туда не возвращаться.
Новую работу я нашел в бараках, что в конце Петинской, за
Паровозостроительным заводом. Туда в это время прибывали партиями полутрупы
военнопленных из Германии, и работы было достаточно. Работал там я сначала
санитаром, а потом, решив использовать канцелярские шапирографы для воззваний,
объявил себя «знавш. укр. мовы» и поступил в канцелярию.
Не будучи членом Компартии, я в своей подпольной работе оказался одиночкой
(если не считать 2—3-х санитаров), и разбрасывание листовок меня не
удовлетворило. Если к этому прибавить, что я был и тут взят на подозрение, то
будет понятно, почему я скоро бросил бараки и отправился на село.
Поселившись тайно в Рублевской волости, я тотчас же организовал
повстанческий отряд. Мой брат к этому времени оправился, и я совместно с ним
повел организованную борьбу с отрядами графа Келлера. Петлюровщина застала меня
в этой волости. Не теряя времени, я постарался, чтобы селяне выбрали меня своей
«головою»: это давало мне возможность использовать все средства сообщения
(телефоны, почту) для организации восстания в уезде.
В гор. Богодухове в это время была неразбериха. Главе местной власти т.
Колядко (ныне член КП(б)У), очевидно, не хватало решительности, и восстание
тормозилось.
На одном из заседаний повстанческого комитета меня и нескольких товарищей
«накрыли» петлюровцы. Я, как остальные, приговорен был к расстрелу. Казаки
куреня имени Таниты посадили нас на местные подводы и повезли в поле.
В это время один из моих отрядов возвратился в Рублевку — между ним и
петлюровцами поднялась перестрелка. Мне удалось под пулями убежать. Товарищей
моих расстреляли: это были граждане названного села — фамилии двух я помню —
Медведь и Чапак; они потом были похоронены возле волости Советской властью.
Вырвавшись, я слился с отрядом и вступил в бой с петлюровцами.
Этот период своей жизни я могу характеризовать как полное принятие
большевистской идеологии. Не будучи членом Компартии, я даже со спокойною
совестью называл себя большевиком, даже потом принял звание члена
богодуховского исполкома.
Борьба с петлюровщиной, советская работа — вот то, что я делал до
наступления Деникина.
Как я уже писал, в КП(б)У я вступил только в апреле 1919 года, выдержав
кандидатский стаж в течение, кажется, 2—3-х месяцев. Деникинские войска я
встретил Богодуховским полком, который организовал вместе с т. Колядко и
местным военным комиссаром. Сначала я непосредственно участвовал в трех боях
под Краснокутском против дроздовцев, потом под Богодуховом. Когда полк наш был
разбит, я влился красноармейцем в один из отрядов Сумского направления (в
Лебединский полк) и, наконец, в 13-ю армию.
Только под Орлом я попал в штаб 52-й дивизии политработником, но и здесь
мне пришлось столкнуться непосредственно с неприятелем. Нач. штаба, изменив
нам, убежал и подвел к незащищенному штабу неприятельских казаков.
Штаб был разбит.
Перешедший на нашу сторону царский генерал Станкевич расстрелян, и только
группа политработников прорвала казачье кольцо. Среди них был и я. За это «дело» мы, вся группа, попали в Особый отдел 13-й армии. Нас обвиняли в «расхлябанности».
Продержав нас около месяца в гнилом подвале вместе с бандитами, контрреволюционерами и всякой иной сволочью, Особый отдел нашел, что мы невиновны, и нас выпустили.
Тогда началось наше наступление, и я с 13-й армией снова попадаю на Украину. Здесь меня прикомандировывают к политотделу Южного фронта, где я и работаю в редакционно-издательском отделе.
По мобилизации политработников на врангелевский фронт я попадаю во вторую конную армию. Здесь непосредственно на фронте я выпускаю прокламации к врангелевским солдатам и сотрудничаю в армейской газете.
С ликвидацией врангелевщины меня направляют на Кавказ во II конный корпус. Отсюда снова в Харьков.
Демобилизовался я распоряжением ЦК в феврале 1922 г., прослужив фактически в двух армиях — в царской и Красной — 7 с лишком лет.
С этого времени я работал: в Главполитпросвете, в Редакционном отделе, в изд. «Червоний Шлях» и на Харьковском паровозостроительном заводе. На завод я пошел добровольно с целью «освежиться» от удушливой нэповской атмосферы.
В настоящее время работаю членом редколлегии журнала «Червоний шлях», куда меня откомандировал ЦК как писателя.
Считаю нужным сказать еще, что, кроме боевой, партийной и советской работы, я с 1917 года вел и литературную работу. Сначала я писал т. н. агитки для плакатов и газет в стиле Демьяна Бедного. Потом, когда агитационный период революции закончился, я перешел к художественному творчеству. Написано мною сравнительно немало. Из более видных книг, вызвавших критические статьи по поводу моего творчества, следующие: «Молодість», «Досвітні симфонії», «Сині етюди», «Осінь». Печатал я свои вещи во многих советских журналах и альманахах. Статьи о моем творчестве можно найти в этих же журналах, в эмигрантской прессе, в американских изданиях. Более заметные из них: критиков Меженко, проф. Белецкого, Пилипенко, Доленго, Христюка, Якубского, Могилянского и т. д.
Такие мои рассказы и новеллы, как «Я», «Санаторійна зона», как сатиры на мещан с партбилетом «Свиня», «Лілюлі», «Колонії, вілли…» — расцениваются некоторыми товарищами как идеологически невыдержанные. Я с этим не согласен и считаю: нашу эпоху нужно показать во всех ее проявлениях и что мы нуждаемся в современном Гоголе, который вывел бы на сцену всех «Тяпкиных-Ляпкиных» нашей действительности. (Между прочим, «Тяпкин-Ляпкин» сидит во многих из нас и во мне самом, разумеется.)
Таков мой взгляд на современную литературу, и я не думаю, чтобы он имел свои корни в том идейном багаже, которым наделил меня когда-то мой отец.
Тут я вплотную подошел к последнему моменту моей автобиографии. Учитывая, что она предназначается для тройки по чистке партии, я считаю нужным сказать, как я себя чувствую в коммунистических рядах.
Идеологически, поскольку идеология вырабатывается главным образом интеллектом, я считаю себя выдержанным марксистом-коммунистом, но в психике я себя таковым не могу считать и считаю, что не вправе скрывать это. Нервное расстройство, физические недомагания, последствия воспитания в народническом духе часто в повседневной работе сказываются, и я нередко «шатаюсь» там, где надо действовать решительно. Так, например, я всегда больше симпатизировал так называемой «рабочей оппозиции»; так, например, работая в союзе пролетарских писателей — «Гарт», делая публичные выступления в рабочих и мещанских клубах, я считаю, что, исполняю партийные обязанности, и поэтому в последнее время не веду той работы, которую принято считать партийной. Все это мучает меня, и я бьюсь над таким вопросом — имею ли я право носить партбилет, не являюсь ли я балластом для партии? Не всегда я одинаково отвечаю на эти вопросы. И это понятно: во мне, романтике, мечтателе, — всегда происходит внутренняя борьба.
Во всяком случае я с большей уверенностью называю себя коммунаром, нежели коммунистом. Это прошу принять во внимание и сделать соответствующие выводы.
Н. Фитилев — (Микола Хвильовий)
20/XI—24 г. Харьков
Комментариев нет:
Отправить комментарий